Валерий Босенко
МЕМУАРЫ БЫВШЕГО ЩЕНА
(Булат Окуджава)
В те годы я и вправду был юнцом. Клянусь.
Однажды, когда среди редактуры "Ленфильма", где я тогда работал, случилась очередная перепись, мне не поленились перезвонить, чтобы уточнить год рождения. И когда убедились, что в анкете ошибки нет, окончательно решили, что на студию я принят исключительно по недосмотру отдела кадров. Как ни трудно последний было в том заподозрить.
И, тем не менее, это факт. Я был тогда юнцом, если не щенком. Скорее, мальчиком для битья, чем редактором-организатором. Но сильно не унывал. И сюрпризы судьбы воспринимал как должное - с недооценкой.
В студийном кафе болтал за чашкой кофе тогда еще не с лауреатом Нобелевской премии по литературе, а безработным поэтом-ленинградцем, вчерашним тунеядцем и зеком. Вальяжно прогуливался по Невскому проспекту с автором Ленинградского отделения издательства "Искусство" Геннадием Шмаковым. Встречал на перроне Московского вокзала и вёз в "Асторию" Вениамина Каверина и Лидию Тынянову. Близость же живых классиков советской словесности почему-то не заставляла трепетать. Даже когда печатал договор на телесериал "Соль земли" аж с самим Георгием Мокеевичем Марковым со товарищи, рука была твердой и нули в графе гонорара не путались, сумма которого памятна доныне.
Но когда в один прекрасный день на главном лестничном завитке студии на меня вдруг напустилась всегда спокойная и доброжелательная редактор самотёка, то бишь присланных по почте графоманских сценариев, Светлана Демиденко, - слов своих ей повторять не пришлось.
- Там, внизу, у входа, - впервые я видел ее взволнованной, - стоит Окуджава. И никто не закажет ему пропуск!
Меня вмиг сдунуло. Ссыпавшись с лестницы, я бросился напрямик к бюро пропусков, к Окуджаве, целой студией брошенному на произвол судьбы.
...Много лет назад, в отличие от школяра, начитанная девушка из Астрахани Наташка Казанская, читавшая аж журнал "Юность", в тамбуре плацкартного вагона напела мне первые песни Окуджавы. Пела она - ах, совершенно не важно, как она пела! -да и аккомпанемент был, скорее, под стать пролетарской "Кузнице", но уж никак не гитарному ладу. Не в этом суть. Девушка в конце концов, не поступив в ГИТИС на театроведческий, начала в Астрахани учительствовать и наверняка стала отличным педагогом. Ибо свой первый филологический урок еще в самой середине 60-х провела в тамбуре блестяще. Впечатление было совершенно ошеломляющим. Даже я, школяр, если и не понял, то сильно заподозрил, что таких стихов еще не писали и так не пели.
Это подтвердилось и от обратного. С Окуджавой всё почему-то выходило наоборот. Чем больше замалчивали, тем лучше запоминали. Чем громче ругали, тем крепче любили. Вплоть до поныне.
Едва ли не тогда же, уже за рубежом, бывшему директору Госфильмофонда, уважаемому и почтенному Виктору Привато, молодой недавно пришедший работать в фонд младшим научным сотрудником Володя Дмитриев (а ныне его хранитель) из самых лучших чувств напел как-то в поезде одну из песенок Окуджавы. Кажется, "Из окон корочкой несёт поджаристой..." Реакция вышла непредсказуемой. Еще не вполне старый, но стойкий "солдат партии", Привато решительно отрезал: "Такими словами пишут в общественных туалетах!" Оценка была несправедливой, зато суждение - поистине снайперским! Ведь поэтические знаменосцы его, семидесятилетнего человека, эпохи - будь то Демьян Бедный или Александр Жаров, - действительно, писали иначе, не так и не про это. Поэтический язык Окуджавы справедливо показался ему уличным жаргоном. Это ли не есть высшая похвала поэзии?!
Уже в институтские годы среди счастливых находок и обретений, коим не было числа и счету, случилось одно из самых памятных. Может, потому, что впервые. На даче у близких друзей Кошелевых - сначала отцовских друзей, а теперь безраздельно моих собственных, - в Малаховке, старенький магнитофон системы "Яуза" с высохшей, ломкой пленкой типа-2 запел вдруг голосом Окуджавы. Самые простые, а потому и пронзительные слова даже не казались пением. А гитарный перебор лишь подчеркивал их весомость. Холодной московской осенью на застекленной веранде малаховской дачи незнакомый и одновременно близкий голос говорил со мной, провинциальным юнцом. Говорил доверительно о самом главном - горьком и грустном, несбывшемся и несбыточном.
Примерно тогда же в Париже так же пел - не пел, а беседовал с эстрады, - Жорж Брассанс. У самой рампы поставив ногу на стул и уперев гитару в колено, он, слегка аккомпанируя себе, разговаривал с каждым из слушателей в зале, и каждый воспринимал услышанное как обращенное к нему одному.
Но легко поверить всему, что бы ни случилось в Париже, да еще в "Олимпии". Другое дело у нас. Дисков Окуджавы тогда не было, а когда они стали изредка появляться, то не залеживались. Но Окуджаву ведь знали не по дискам - не по винилу и СД, - а по воздуху. И тогда, и теперь. И знают наизусть.
Во второй раз я услышал авторские записи Окуджавы уже в Ленинграде. Шумная, веселая компания кутила на Литейном всю белую ночь напролёт. Но поразительно, что когда среди гвалта и смеха поставили магнитофон, эта пёстрая питерская богема воспринимала его песни точно так же, как Брассанса в Париже или как слушал я тогда - в кошелелевской Малаховке, ставшей от того еще роднее. Всё это было про нас - про меня, про тебя. Восприятие и тут было остро индивидуальным, зато постигали услышанное все вместе, в унисон.
Всего-то тогда пару раз и выпали мне по случаю песни Окуджавы. Аппаратуры тогда почти не было, а пленки с записями, по справедливости, ценились владельцами дороже самих магнитофонов.
Как пел Галич - "Вот и всё. Но этого достаточно".
...Скатившись с лестницы, как вкопанный я застыл действительно перед Окуджавой. Только б не забыть, зачем мчался. В голове пронеслось пионерское - говорить надо правду. Накал был предельным, стрелки зашкаливало. Бесхитростно я брякнул:
- Вам пропуск заказать?
Мой собеседник очень внимательно на меня посмотрел и, оценив ситуацию, вежливо улыбнувшись, ответил:
- Спасибо, не надо. Меня проведут.
Другой бы за невостребованностью сник. Спасать оказалось некого: гость студии с явной очевидностью обходился без спасателя. Но то - другой. Что до школяра, то ликование его било через край. Видел Окуджаву, говорил с ним, мы познакомились! Бессчетный раз прокручивая встречу про себя, уснащая ее желательными подробностями, чуть-чуть - ну, самую малость! - подлакировывая, он сам в конце концов уверился в желаемом. Действительно, видел, ведь вправду говорил, мы беседовали. Кто ж оспорит очевидное? Сам Окуджава может подтвердить!
Когда несколько лет спустя хозяин квартиры тогда еще на "Речном вокзале" открыл на звонок входную дверь, выбора ему не оставалось.
- Здравствуйте, помните мы встречались на "Ленфильме, я тогда там работал, мы еще говорили...
- Помню, помню, здравствуйте, проходите, пожалуйста...
К тому времени, как обмолвилась когда-то Белла Ахмадулина, "Я знаю, все будет - архивы, таблицы..." Пусть и с неумелыми прочерками таблицы, но чьи первые шаги блестящи? Информационным, как ныне говорится, поводом к телефонному звонку и визиту домой к Окуджаве стала моя собственная дилетантская стенограмма авторского концерта в ЦДЛ 17 апреля 76 года. Мы мчались с Володей Дмитриевым, который и взял меня с собой на этот вечер, прямиком с коммунистического субботника. А субботники в Госфильмофонде еще в бытность директорства Привато приходили на полную катушку, без дураков - как полный рабочий день по расчистке или закладке там чего-то. Отряхиваясь в электричке, мы опробовали заготовленный для этой цели свеженький "Панасоник" на запись. И вечер Окуджавы от 17 апреля 1976 года в нашей записи заимел эпиграфом "Из окон корочкой несёт поджаристой..." в исполнении того же Володи Дмитриева, войдя в анналы. Впоследствии непрослушивающиеся места магнитофонной записи вечера были уже не восстановимы, а распечатанная стенограмма зияла лакунами из отточий. "Будь у вас микрофон от Пентагона, тогда записалось бы и с 20-го ряда", - посочувствовал мне Володя Дмитриев. Вот эту-то распечатанную стенограмму ЦДЛовского вечера я имел наглость или легкомыслие, что фактически одно и то же, и преподнести Окуджаве, который неожиданно просителю в визите не отказал. Одна надежда, что он сразу же выбросил ее в корзину, как только закрыл за мной входную дверь.
Отчетливо помню, как меня еще с порога поразил высокий рост хозяина. На "Ленфильме", у бюро пропусков, хоть рядом и был гардероб, Окуджава стоял в пальто, в котором рост как-то не всегда бросается в глаза. Зато эпизоды Вечера поэтов в Политехническом в хуциевской "Заставе Ильича" оставляли стойкое впечатление, что поэт ростом не высок, чуть ли не вровень с микрофоном, перед которым он исполнял в фильме свой "Сентиментальный марш". Тогда же, с чертову дюжину лет спустя после съемок фильма, высокий рост Окуджавы прямо-таки бросался в глаза. Полагаю, что причиной этого была худоба, ставшая привычной уже с 70-х годов. Недаром чуть позже еще не эмигрировавшая в Лондон поэтесса Лидия Григорьева будет утверждать, что Окуджава болен сухоткой. Спишем этот диагноз на счет поэтической вольности.
Подробностей своего, видимо, майского визита не помню. Да и были ли они при первом шапочном разговоре? Окуджава был дома один, провел в свой кабинет с двойными для звуконепроницаемости дверями. Запомнился выпиравший из тесного кабинета рояль. Да, еще в связи с только что вышедшим первым советским диском-гигантом Окуджавы, помню, как поразили меня иностранные окуджавские диски, выпущенные задолго до весны 76-го, которые хозяин кабинета мне и показал.
Конечно же, каждый открывает мир заново. Мне же, тогдашнему, как казалось мне самому, первооткрывателю Окуджавы было, помнится, несколько досадно, что мир открыл его для себя и оценил все же чуть-чуть раньше.
Тогда-то Булат Шалвович впервые и записал наши координаты. Вписал в свою записную книжку единственный московский телефон Госфильмофонда, приватовский - 136-10-18, - давно не существующий, с которого все и началось. Получив совершенно неофициальное с моей стороны приглашение приехать к нам в архив посмотреть недоступные фильмы, он легко согласился.
Ситуация же в Госфильмофонде с Окуджавой моделировалась по образу и подобию как всеобщей, так и государственной.
К тому времени я разжился не только стационарным магнитофоном "Юпитер-М" (у которого, как позднее скажет академик Георгий Степановиче Кнабе, один из ведущих наших окуджавистов, механика была не в пример лучше электроники). Но благодаря нашему фильмотекарю Иностранного отдела Игорю Червякову и его семейным связям от геологов я стал обладателям записанных с четырех сторон полутора 175-метровых кассет с песнями Окуджавы в авторском исполнении. Баснословное, прямо скажем, богатство по тем временам! География законной зависти на эти скромные коробочки с парой оплетенных пленкой катушек могла простираться от Литературного музея в Москве до Библиотеки Конгресса в Вашингтоне, никак не меньше!
С совсем другой стороны, в картотеке Отечественного отдела Госфильмофонда на карточках фильмов с участием поэта значилось сакраментальное - "Не выдавать: Б.Окуджава". Сильно подозреваю, что это было даже не спущенное из Москвы верховное распоряжение, а трусливая самодеятельность бывшего заместителя директора по научной части Якубовича-Ясного. Недаром в прошлые года его маленького сына Сашку местные доки подучили песенке, которую тот громко и охотно распевал по Белым Столбам: "Якубович-Ясный - человек опасный...". Именно он, наш Одик - Одиссей Викторович, - что-то принес на хвосте, либо кто-то его настропалил против опального по тем годам поэта. Не исключено, что по скрытым каналам за несколько лет доползла до белостолбовского леса история исключения Окуджавы из рядов КПСС... на четыре месяца!
(В те же самые годы для спектакля Ленинградского театра музыкальной комедии "Мерси, или Старинный водевиль" (1974) среди других полутора десятка песен поэтом, можно предположить, отнюдь не случайно были написаны две "Хор возмущения Шиповым" и "Хор в честь Шипова". Без особой натяжки можно сказать и то, что еще до написания они были исполнены отнюдь не театром, а под протокол парткома СП СССР и местного райкома КПСС: "Предатель, подлец и мерзавец - какие он сети наплел!.." (событийная завязка - июль 72-го) и "Ну надо же, ну надо же, какой талант отменный! / Не гордый, не вельможный, не грозный, не надменный..." (и финальная развязка - ноябрь 72-го). Причем, со слов самого виновника происшествия в единственном интервью в ленинградской "Смене" уже начала 90-х протокольный состав исполнителей обеих "песен" не менялся. Причиной же исключения послужил твердый отказ Окуджавы дать отпор использованию его имени в западных изданиях, в СССР не известных. А поводом к восстановлению стала обеспокоенность приехавшей в страну делегации французских коммунистов исключением Окуджавы из КПСС.)
Нюансы эти Якубовичу-Ясному известны, конечно же, не были. Как не был известен факт, что спустя лет пять после выхода на экраны «Белорусского вокзала», по изустным источникам, увидевший его впервые Брежнев пустил слезу именно в финале фильма, под знаменитую песню Булата Окуджавы, аранжированную Альфредом Шнитке. При всей анекдотичности этого резона слезы генсека КПСС было достаточно для легализации поэта.
Как по мановению волшебной палочки, после нескольких лет умолчания и негласного запрета на публикации, тут же выходит исторический роман автора "Старинный водевиль, или Похождения Шипова". Следом, спустя десяток лет после предыдущего поэтического сборника, издается новая книга стихов "Арбат, мой Арбат". Весной 76-го выходит первый отечественный диск-гигант с песнями Булата Окуджавы, готовившийся 18 лет. "Комсомольская правда" тогда же печатает одно из первых интервью с поэтом "...И добрый мир твоих забот", открывая два десятилетия печатных бесед с поэтом. Наконец, под финал года "Дружба народов" публикует первую книгу нового исторического романа автора "Путешествие дилетантов".
Однако как бы там ни было, сколь бы ни плакал генсек, но вердикт "Не выдавать: Б. Окуджава" оставался в Госфильмофонде в силе, а Якубович-Ясный - у власти.
Окуджава же свое обещание сдержал, и в последних числах июня приехал в Госфильмофонд, прихватив с собой друзей - Беллу Ахмадулину и Бориса Мессерера, - также оказавшихся здесь впервые.
Лето выдалось жарким. И когда гостям выписывали пропуск еще в старом Бюро пропусков производственного корпуса, Булат Шалвович, посетовав на жару, сказал, что ее с трудом переносит его мама, Ашхен Степановна, всю жизнь страдающая стенокардией.
С Булатом Шалвовичем мы загодя обсудили программу просмотров, вернее, он передоверил ее мне - "Ну, как получится". С коллегами мы поделили перевод оригинальных копий. Ира Бориневич-Роскина переводила, помнится, "Кабаре" Боба Фосса, Милочка Ермилова - документальный "Собачий мир" Гуальтьеро Якопетти, я взял на себя феллиниевский "Амаркорд".
Уже тогда меня поразили суждения Окуджавы, заметно отличавшиеся от суждений коллег, его способность видеть хорошо известное иначе, по-своему, но точно. В "Амаркорде" он, поэт и литератор, даже в черно-белом контратипе, определил, что сцена с океанским лайнером "Рексом" (это для нас Рекс - собачья кличка, а для потомков латинян - царь, царский) снята в павильоне, волновые же эффекты достигаются раздуванием полиэтилена студийными ветродуями, коих в "Чинечитта" наверняка было не меряно. У Якопетти же в "Собачьем мире" оспорил подлинность, возможно, отчасти и инсценированных, документальных сцен с мюнхенскими пивными злачного толка.
Они явно контрастировали с суждениями, к примеру, Беллы Ахатовны о том, что переводя стихи Тонино Гуэрры, она обнаружила, что его поэтика далека от неореалистической, о чем она после просмотра "Амаркорда" по сценарию того же Гуэрры, не скрывая своего удивления, и поведала Окуджаве в машине. Со мной же Ахмадулина поделилась своими соображениями на счет Висконти, что в его "Гибели богов" антифашизм подменен всякими там "штучками". Как принимающей гостей стороне мне пришлось лишь вежливо отмолчаться. Ситуация не предполагала разговора о классическом исследовании Уильяма Ширера "Взлёт и падение Третьего рейха", вышедшем за десяток лет до "Гибели богов" и которого Висконти упоминает в числе авторитетных источников истории германского нацизма, что по тем временам не выглядело трюизмом. Впрочем, ко времени разговора, до русского перевода книги оставалось еще лет пятнадцать.
Суждения же Окуджавы отличались, казалось бы, не присущей поэтическому мышлению трезвостью. Но именно здравость и была ему свойственна. Когда мы поднимались на второй этаж производственного корпуса, где в маленьком кинозале киномеханик Валя Антропова прокрутила нам все три фильма, Окуджава спросил у меня как-то невзначай, но конфиденциально, чтоб другие не слышали: "Это здесь фильмы печатают?" "Здесь", - в тон ему ответил я. На заданный вопрос был получен исчерпывающий ответ, и мы друг друга поняли без лишних слов. Не всякому гостю архива удавалось так точно в нем сориентироваться. Выписывавший гостям пропуск ветхозаветный старец с фамилией Пугачёв с проросшими на пористом носу черными волосками под конец своей многотрудной и долгой работы в Госфильмофонде разочарованно тянул: "Так вы, значит, сами фильмов не снимаете?.."
Окуджава же в самом деле судил чрезвычайно здраво. Недаром год с небольшим спустя, в начале октября 77-го, в итальянской "Унита" будет помещено не публиковавшееся по-русски интервью с ним московского корреспондента газеты Дино Бернардини под характерным названием - "Здравый смысл поэта". Могу засвидетельствовать, что в такой позиции героя интервью не было ни рисовки, ни лукавства.
Ему вообще была крайне несвойственна какая бы то ни было звездность. Цену себе он знал, редко ее выказывал, но никогда не "звездил". В последние годы жизни не раз повторял: "Творчество" - это у Алены Апиной, у меня - работа..." Переходя же на высокий регистр, Алену Апину заменял на Александра Сергеевича.
А в общении с малыми сими был крайне предупредителен и демократичен. Моя коллега по Госфильмофонду и близкая подруга Надя Тархова вспоминала, что Игорь Червяков, активно участвовавший в акции пребывания Окуджавы в Госфильмофонде, и после отъезда гостей продолжал дрожать, как осиновый листок. Было с чего. Свидетельствую, что Окуджава отнесся к нему с неподдельной нежностью. Когда тот задел макушкой о выступ дверцы машины, Булат Шалвович по-отечески его пожалел, а потом прикрывал ладонью от припустившего дождика, когда мы возвращались в Госфильмофонд с импровизированного нашей коллегой Светой Ерохиной общежитейского обеда досматривать фильмы. Наверняка, сказалось то, что Игорь был тезкой и практически сверстником первенца Булата Шалвовича. И незамеченным им это не осталось.
Ниточка духовной связи была и обратной. Имя Окуджавы было неким золотым ключиком, открывавшим любые двери и отменявшим всяческие препоны. Не могу припомнить ни одного человека, который бы вознамерился вставлять палки в колеса в тот наш просмотровый день.
В самом деле, по счастью, никакие Якубовичи-Ясные и другие официальные лица вкупе с местными стукачами не омрачили приезда гостей. Вскоре после Госфильмофонда Белла Ахатовна, просрочив, по слухам, выездную визу, задержится у Владимира Набокова в швейцарском Монтрё, передав ему пламенную любовь просвещенных соотечественников.
У неведомого тогда в СССР Набокова, который еще в 69-м в одном из последних своих романов "Ада" назвал Окуджаву "неповторимым гением", процитировав в тексте первые строки авторского "Сентиментального марша". Рожденный в том же году мой парижский друг Миша Ельчанинов вырос под пение Окуджавой своих песен, которые беспрестанно ставил его отец, Кирилл Александрович Ельчанинов.
Сам же Булат Шалвович в последовавшие после приезда в Госфильмофонд годы, в декабре 77-го года давал интервью корреспондентке "Би-Би-Си" Алисе Сэмерфильд о своем первом визите в Великобританию, в частности, о поездке в Северную Ирландию, в Бэлфаст, печатал в Москве - на "радость" критику Вл. Бушину - вторую часть "Путешествия дилетантов", также впервые летал в США, выступал в московских музеях А. Герцена и А. Чехова, делясь своими впечатлениями и наблюдениями о сущем.
А поздней осенью, в ноябре 81-го года, так же чураясь любого паблисити и сугубо как частное лицо, вторично приехал в Госфильмофонд с женой Олей, сыном Булей и друзьями Юлей Косаревой и Зурабом Казбеком-Казиевым. Наше начальство было в госфильмофондовском Клубе на перевыборах месткома, мы же пребывали в уверенности, пока оно занимается профсоюзными интригами, гости будут в безопасности и никто их не выдворит.
К гостям примкнули приглашенные мной добрые мои знакомые - прозаик Гена Абрамов, его жена Лена Добужинская с моим другом, ее сыном Димочкой, тогда еще не Добужинским, а Стояновым.
К просмотру мы наметили - а вечернего времени было в обрез, уже стемнело, - хичкоковских "Птиц", которых Булат Шалвович мечтал пересмотреть еще со времени своей первой загранкомандировки в Польшу, где те, в отличие от СССР, были в широком прокате.
Почтить приехавшего Окуджаву вышел и Володя Дмитриев, с которым он встречался лет пятнадцать назад в поездке по ФРГ. Булат Шалвович спрашивал Дмитриева насчет "Птиц", лучший ли это фильм у Хичкока. Тот вежливо отклонил предположение. И Окуджава, который, как известно, никому ничего не навязывал, включая собственное мнение, смиренно принял возражение профессионала.
Фильм чуть ли не в том же производственном зале перевела наша сотрудница Люда Азарова, и гости разъехались в ночь.
За оба приезда в Госфильмофонд Окуджава ни разу не спросил про свои фильмы, в которых принимал участие как киносценарист, автор песен или актер микроэпизодов и которых к тому времени набралось уже несколько десятков.
А фильмы эти, невзирая на самочинное, никем не требуемое распоряжение Якубовича-Ясного жили своей насыщенной архивной жизнью для внутреннего пользования. Они по-своему подпитывали новые поколения поступивших на работу в фонд киноархивистов, по-своему и незыблемо подтверждая истинность весомого мандельштамовского утверждения:
Есть ценностей незыблемая скала
Над скучными ошибками веков.
Неправильно наложена опала
На автора возвышенных стихов.
Фрагменты из них (а парадоксами советской жизни это не возбранялось!), как пыльца, распространялись всеми нами как лекторами по линии Бюро пропаганды киноискусства и Общества "Знание", прорастали, как и в нас, памятью и благодарностью в адрес автора.
А обратной связью, бумерангом ли, через несколько лет, уже в перестройку, в которую все мы, включая Окуджаву, поверили, эта наша архивная если не дружба, то приязнь в свою очередь проросла составлением и изданием "кинематографического" окуджавского сборника "Капли Датского короля", изданного в Москве "Киноцентром" в 91-м году, куда вошли три написанных поэтом в соавторстве киносценария и тексты песен, использованных в кино, а также стихи, посвященные друзьям - кинематографистам.
Зато куда большей наградой и неподдельной благодарностью поэта, нежели даже персональные пагинации в дарственных экземплярах книг, могут и вправе служить его же слова, впервые озвученные уже после кончины автора.
В постперестроечном телевыпуске "Героя дня" на НТВ на пару с ведущим Владимиром Кара-Мурзой от 26 февраля 95-го года, колючем и остром в связи с трагическими событиями в Чечне, из-за чего интервью и не попало своевременно в эфир, а было обнародовано лишь два с половиной года спустя, к сороковинам смерти поэта, 21 июля 97-го, Окуджава среди прочего непроизвольно сказал для нас, архивистов, сокровенное. Цитату намеренно воспроизвожу развернутой, не исключающей контекст разговора:
"...Ну, а вся наша жизнь состоит из крушения и возникновения надежд, потому что без надежды жить нельзя. Маленькие надежды, большие... Нет, все равно, у меня есть надежда. Вот, мелочь такая, понимаете, мелочь... ну, не относящаяся к войне... Приезжаю в Сибирь, и мне рассказывают, что вот, в течение трех лет приезжают самые крупные знаменитости мировые выступать - а в зале 15 человек. А в последний год - сплошные аншлаги. Понимаете? Вот такие мелочи...
Или я встречаюсь с библиотекарями... старые, нищие, несчастные, совершенно влюбленные в свои книги, ничего не видящие кругом - только вот это, только это, - и старающиеся всем навязать свою любовь к книгам. Вот на этом все будет держаться, только на этом. И с помощью этого мы выкарабкаемся когда-нибудь. С помощью этих людей, понимаете?..
Вот, наша культура, говорят, умирает - ничего она не умирает. Она, может, несколько отступила в тень перед тем, что происходит, но существует, потому что, если умрет культура и вымрет народ, вымрет нация. Она, может, и есть единственное средство, которое еще позволяет нам существовать..."
Сказанное дорогого стоит. И лучше него не скажешь!
